…в за нее отдать не только свою правую руку, теперь еще — и левую ногу. Не только последние дни своей молодости — я отдал ей трогательный комочек, который стучится под самой грудью в закрытую дверь и словно просит, чтоб дверь однажды ему открылась.

    Что нужно еще Прекрасной Франции, не слишком радушной, достаточно сдержанной, чтоб я нашел в ней свое отечество, чтоб в ней, кичащейся эгалитарностью, мне не напомнили лишний раз про вечное мое чужестранство?

     Похоже, я напрасно надеюсь. Прекрасная Франция не выносит, не терпит инородных людей. Роскошный космополитизм Парижа — только лукавая приманка. Все ловятся на этот крючок. Я был не первым и не последним.

     Прошло едва ли не восемь лет, прежде чем Франция снизошла. Я стал наконец ее гражданином. И все же — лишь подданным, а не сыном. Должно было много утечь воды и еще больше — пролиться крови, пока я перестал ощущать свою унизительную чужесть.

     От этих не слишком веселых мыслей меня неизменно лечил Легион. Жить надо опасно — в который раз я убеждался, что этот вызов стал для меня непреложной истиной. Дело уже не в детском желании дерзко сыграть в сверхчеловека, дело — в неодолимой потребности. Все в той же неукротимой натуре, неведомо как и кем занесенной в сына нижегородского гравера. Была и еще одна причина — здесь, в Легионе, не тяготило мое одиночество.

     Да, столько людей меня окружало, столько мгновенно рождавшихся связей, столь густо населенная жизнь, и — между тем — всегда и везде я охранял свою одинокость. Ее суровый морозный климат умел остудить лишь Алексей, которого я нечасто видел, и Легион, мой Легион.

     Благодарю тебя, Легион. Благодарю за всех молчаливых, кто не умеет благодарить. За всех отчаянных и неуемных, кого неспособность к ограничению вытолкнула из их среды. За то, что ты понял, в чем их проклятье, — бесплодность попыток вместить свое пламя в свою судьбу и в свои пределы.

     Благодарю тебя, Легион, за то, что ты принял их неприкаянность, за то, что из дичи сделал охотников. Всем нам ты дал приют и цель. Я трижды прощался с тобой, и трижды я снова возвращался в твой мир. И десять лет ты был моим домом. Благодарю тебя, Легион. 

     Иностранный легион в его современном виде был создан королем Луи-Филиппом в 1831 году. Он берет свое начало от иностранных войск, которые всегда, с незапамятных времен, служили Франции.

     Главный принцип Иностранного легиона — он состоит из иностранцев. Французы, если вступают в него, тоже становятся иностранцами. Легион создан в основном для того, чтобы служить за пределами фран-цузской метрополии. Француз может стать легионером, но только под другой национальностью. Философия Иностранного легиона состоит в том, что это - семья, новая семья для людей, которые по каким угодно причинам покинули свою среду и хотят заново начать жизнь. Иностранный легион дает такую воз­можность иностранцам, приезжающим во Францию, ведь Франция всегда была традиционно гостеприим­ной.

    Я искренне хвалю обед: вкусно. Рядовые легионеры едят то же самое, что и офицеры. Единствен­ная разница - они стоят в очереди и берут еду на подносы. Они предпочитают пить «кока-колу». Но могут пить и вино. Кстати, это вино делают бывшие легионеры, отставники.

     На территории части я видел много международных телефонов-автоматов... Солдаты всегда могут позвонить в любую точку земного шара, на родину, где живут их семьи...

     На настоящий момент в Иностранном легионе более ста двадцати национальностей.

    Я заметил среди легионеров представителей и черной расы, и желтой, и белой. Конфликты на почве расизма бывают редко. Трудная служба быстро сплачивает людей. И это сразу уничтожает клише расизма. Помимо разных рас, у нас еще и люди разных религий.

     Когда легионер приходит наниматься, ему задают вопросы. Вопросы рассчитаны на доверие. Кон­тракт ведь пятилетний. Если мы не доверяем, то новичка не возьмем. На настоящий момент берем од­ного кандидата из восьми. Экзаменаторы должны быть очень опытными психологами...

     Доселе мои отношения с Богом складывались непросто и просто. Просто, ибо я без терзаний простился с верой далеких предков, с неумолимым суровым Ягве и так же легко и непринужденно вступил в просторный храм христианства. Непросто, ибо, почти привыкнув, что жизнь моя — всегда на кону, что вся она — в полушаге от смерти, я вдруг ощутил свою уязвимость. Присутствие последней минуты, однажды ставшее несомненным, все больше взывало к моей бессоннице. Я спрашивал себя: не пора ли?

     Не слишком ли долго и вызывающе я искушаю свою фортуну? Улавливал, что настал мой срок восстановить равновесную связь между моей земной почвой и этой непознанной высшей правдой, которую называют Небом.

     Но этот порыв, внезапный, смутный, не слишком понятный мне самому, невнятная тяга к бегству от ближних, ушли, истаяли столь же быстро, сколь появились, — впрочем, иного я и не должен был ожидать.

    И все же столь грозная необходимость призвать на выручку горний мир, услышать архангельские трубы свидетельствовала о несогласии между моим секулярным сознанием и странно взбунтовавшимся сердцем — этим сознанием оно тяготилось. Натура и разум жили недружно, скрытая жизнь и явная жизнь не существовали в ладу.

     Когда-нибудь это несовпадение, достигнув своей критической точки, должно было вылиться на поверхность, но обошлось без потрясений. Установить надежную связь с Зиждителем и его наместниками нельзя кавалерийским наскоком. Уже приходилось мне удивляться тому, как срастаются времена, как плотно сближаются столетия. И зерна, посеянные во мне задолго до моего рождения, скупая улыбка Бога сомнения, прищур и шепот не оставляющего, бодрствующего всегда собеседника, а пуще всего эта жгучая кровь, гудевшая памятью о Востоке, меня оторвали от дум о келье. Как видно, я был слишком семитом, чтобы сознание подчинилось тайной тревоге моей души. 

     Отбор кандида­тов в легионеры происходит здесь, в Обани, в течение трех недель. За три недели кандидат полностью проверяется с медицинской точки зрения. Затем его тестируют психологически. Есть специальные люди, которые этим занимаются. И конечно, кандидата изучают более тщательно, если нам кажется, что дан­ный претендент пытается скрыть что-то из своего прошлого. Легион связан с полицейскими службами во всем мире. Для того, чтобы не брать преступников, людей, которые ответственны за кровавые или соци­альные преступления. Или тех, которые имеют связи с наркома-нией...

    Далее я выяснил, что в течение шести месяцев новобранец может добровольно уйти. Что наказа­ния для солдат существуют такие же, как во французской армии. Что если военные действия направле­ны против какой-то страны, то легионеры этой национальности имеют выбор: или покинуть легион, или попроситься на другую работу в другое место, или же принять участие в боях против своей страны. Что приказ командира — главное. А религия, национальность и т.д. — уже потом.

     -В легионе царит атмосфера спайки, братства, взаимовыручки. Многие легионеры в отставке счи­тают время службы здесь лучшими годами жизни. Приведу вам один пример: главный легионерский праздник – Рождество.

     Вообще Рождество – праздник семейный. Однако все офицеры празднуют его здесь, с легионерами. У меня есть семья, но она меня не видит в Рождество

     Думаю, совместные уси­лия, переживания, сложные и острые эмоции, приключения, пролитая кровь - все это, конечно же, спо­собствует возникновению сильной и крепкой дружбы, настоящей солидарности.

     Я расспрашивал о русских легионерах, и полковник дел им самую лестную характеристику, приво­дя примеры и называя фамилии. Я попросил вспомнить какой-нибудь забавный случай из жизни легио­неров.

     - Есть анекдот, который я вам расскажу. В двадцать пятом году генерал Роле был инспектором Иностранного легиона. Он принимал смотр одного из полков. Генерал спрашивает у рядового легионера, что тот делал до войны.

     - Я был майором русской армии, мой генерал. Он спрашивает следующего. Тот отвечает:

     - Я был капитаном русской армии. Третий говорит:

     - Я был полковником русской армии.

     И наконец генерал Роле спрашивает последнего легионера, тоже рядового. И слышит в ответ:

     - Я был генералом русской армии, мой генерал. И все эти люди составляли мой штаб.

     И какую карьеру сделал этот русский генерал в Иностранном легионе?

     - Он был уже в возрасте. И поэтому завершил свою карьеру лейтенантом.

      Значит, генерал русской армии равен лейтенанту Иностранного легиона?

      - Это совсем не то, что я хотел сказать. Но понимаю, в этом есть некий парадокс...

     В знаменитом французском Военном музее во дворце Инвалидов в Париже есть специальный рус­ский отдел, где хранится память о доблестных сынах России, сумевших и за рубежом стяжать славу сво­ей родине. В 20-х годах XX века в составе Иностранного легиона насчитывалось до 8000 русских, из них проходили службу в Алжире около 3200 человек.

      В музее легиона я беседовал с его директором, полковником Брюно. Наш разговор протекал у специального стенда, посвященного Зиновию Пешкову. На стенде демонстрировались фотографии Пешко­ва, его оружие, награды, батальные картины, изображающие битвы, в которых он принимал участие. Легионеры называли его «великолепная рука».

      Проявлял ли Пешков в Первой мировой войне личную храбрость? Или его рана, из-за которой он лишился руки, была обыкновенной раной новобранца? Только не героизируйте его, говорите правду, как это было...

     - Легионер Пешков был отмечен за свое огромное мужество и агрессивность во время боевых действий. Он был обыкновенным рекрутом, как и все остальные. И вскоре получил военную медаль. Во французской армии эту награду дают за выдающееся проявление личной храбрости. И он получил ее потому, что доказал свое мужество. Кстати, этой медалью награждаются только нижние чины. 

     Среди его наград есть ленточка ордена Святого Георгия, который давало царское правительство рядовым за храбрость. Откуда она у Пешкова? Он же не воевал в русской армии. Вы знаете что-нибудь об этом?

     Я навсегда запомнил тот день. Хотя, казалось, тридцатые годы вполне могли его затоптать.

     Они и пытались это сделать своими потными сапогами. (Это мне вспомнился Томас Манн. “Знаете, чем пахнет фашизм? Потными сапогами в высшей степени”.) Но если спустя десятилетия я вспоминал нелепую гибель русского казака в Алжире, то в этом была своя неизбежность. Не только неподвластное чувство — ко мне то и дело поворачивалась своим искаженным ликом эпоха. История шла в одном направлении. И чем мы громче славили разум, тем больше потворствовали инстинктам.

     В прогнивших подворотнях Европы, и прежде всего во взорванном орднунге озлобленной разбитой Германии, отпущенной глупыми победителями вариться в сатанинском котле ее национальной обиды, рождались фанатики и негодяи. И вскоре все эти канатоходцы, паяцы и ярмарочные плясуны как по команде вышли на площадь. И некий фокусник взмахом палочки почти мгновенно преобразил век джаза в век трехгрошовой оперы. Но какова цена этой музыки — никто не сумел тогда угадать.

     В самой средине десятилетия окончил свой век генерал Дрейфус. “Мои страдания были напрасны”, — проговорил он в предсмертный миг. О чем он думал в эту минуту? О том ли, как сорок лет назад в единый миг обрушилась жизнь? Об этом празднике антисемитов, когда решительно все коллеги, соратники, друзья по оружию его отринули и отторгли, объединяясь в непонятной привязанности к изменнику, каину и прохвосту? О трибунале, о приговоре, о десяти годах, проведенных на Чертовом Острове? О Золя? О запоздалом своем оправдании, которое не принесло уже радости? Пожалуй, не только ему, но и Франции.

     Я знал, что на вновь обретенной родине всегда хватало своих юдофобов, их столько же, как в любой стране, а все же я был обескуражен, увидев, сколь много здесь почитателей у нового любимца Германии. Достаточно было ему поклясться, что он изведет проклятое семя, — и вот за ним идут миллионы.

      Порой перед твоими глазами вдруг неожиданно оживает то, что казалось давно погребенным на самом дне твоего сознания, то, что однажды забыл запомнить. Горячий нижегородский день и раскаленная паперть у церковки. Черная высохшая монашка. Она крестилась с такою истовостью, что попросту становилось страшно за эти костяные персты — еще раз хрустнут и оторвутся. Она воззрилась с какой-то яростью на черноволосого мальчугана — мне не исполнилось и шести — и прошипела свистящим шепотом: “В Бога не веруешь, вражий сын?”.

     Однако ответ полковника Брюно оказался маловразумительным. Он пытался объяснить, что после ранения Зиновий попал под командование генерала Фоша и там за дипломатические заслуги, связанные с Россией, был награжден Святым Георгием. А этот орден давали за мужество в сражении и только ря­довым. Каюсь, невольно приходят в голову нехорошие мысли: мол, купил у какого-то бедолаги – эмигран­та и включил в свою орденскую коллекцию.

     Графиня Комбет де Комон, безусловно, была не самым удачным выбором. Я с грустью должен в этом сознаться, хотя ни за что не хотел бы задеть даже и тенью неблагодарности решительно ни одну из тех, кого я любил и с кем был близок.

    Но я и не думаю произнести ни одного нелестного слова. Просто мы оба пренебрегли законом естественной совместимости.

     Все звезды тут сошлись против нас. Не столько колдовство этой бестии, а чертова молния, в нас угодившая. Мы словно приняли на себя адскую серу за всех соблазненных.

     И я, и она обреченно почувствовали: ни трезвость, ни опыт нам не помогут. Их словно сдула одним щелчком сила взаимного притяжения. Вместо того чтоб сказать ей попросту: “Будьте моей”, я прошептал: “Будьте моей женой”. И что же? Вместо того чтоб ответить: “Зачем? Мы обойдемся и без обряда”, она ответила: “Разумеется”.

     Нас слишком ушибло, ударило током, метнуло друг к другу, и рассуждать мы оба были не в состоянии. Я вновь убедился: нет чуда на свете новее, чем женская нагота.

     Графиня Комбет де Комон без усилий могла очаровать человека, и не желавшего быть очарованным. В ней была стать, была порода, к тому же она умело орудовала бойким находчивым язычком. Но, кроме ее графского титула, за ней возвышалась ее семья, могущественный промышленный клан. Новая спутница моих дней была дочерью Делоне-Бельвилля. Слишком богата и сановита, слишком уверена, что Вселенная должна склониться пред этой избранностью.

     Казалось, нам повезло, мы счастливы, но счастье, которое обесцвечивается, едва светает, осуждено — дыхание у него короткое, прерывистое, почти астматическое. Единая судьба так не дышит. Когда мы утолили наш голод, стало понятно, что нам с нею нечем заполнить течение общего времени. Вместе нам нечего было делать.

     Сегодня, мысленно пробегая по странным, причудливым ступеням своей матримониальной карьеры, я только горестно усмехаюсь. Особенно когда наблюдаю ее социальные метаморфозы. Брачные помыслы начались с нижегородской пропагандистки. Моей невестой без малого год была чикагская амазонка. Женой моей стала полковничья дочь. Затем появилась графиня Черных, и неизвестно, чем бы все кончилось, если б меня не послали в Россию.

     Должно быть, для того, чтобы там, под грохот обрушившейся империи, нашел я грузинскую княгиню, мою элегическую жену. Потом, когда я остался один, я мог легко потерять свободу в тенетах еще одной княгини, незабываемой Жак де Брольи, которой посвятил свою книгу. Но отдал себя — по неразумию — графине Комбет де Комон, чтоб затем, спустя лишь два года, пойти под венец с андалусийской патрицианкой.

     Что означал этот полет по иерархической лестнице? Неужто лишь месть за Большую Покровку, за комнаты с низкими потолками? За то, что заложенной во мне мании скитальчества и перемещения с детства предписывали оседлость? Нет, нет, и дважды, и трижды — нет. Я подчинялся лишь зову страсти, трубно гремевшей во вздутых жилах.

     Когда в двадцать первом году Пешков вернулся в легион, то в каком чине и чем командовал? В этот момент он был еще капитаном. Командует сначала подразделением в третьем батальоне Четверто­го иностранного полка. Затем он командир третьего батальона. Доблестно участвует в войне в Марокко. В бою был снова ранен...

     И наконец короткая беседа с командиром легиона генералом Лафли.

     - Это правда, что Иностранный легион посылают в самые опасные места, в самые трудные, самые горячие точки?

      - Да, это правда. За сто семьдесят лет нашей истории мы всегда умели доказать свое муже­ство. Такое мужество, чтобы идти вперед, вплоть до смерти. Но кроме того, откровенно говоря, для французского правительства проще использовать иностранные войска. Я хочу объяснить. Про­ще по отношению к прессе, по отношению к общественному мнению. Легче объяснить гибель ино­странца, чем гибель солдата - француза по крови.

     - Понятно. У нас во время войны было такое страшное правило: в самые опасные места посылали штрафные батальоны. То есть людей из концлагерей, из тюрем. Они шли в лобовую атаку на немцев. Командованию было не жалко, если они погибнут. Это цинично, но, к сожалению, так было. Нет ли здесь сходства с Иностранным легионом?

     - Нет. Я отвечаю - нет. Легионер является французским солдатом. У него есть те же обязанности и те же права. Мы не говорим: атакуйте до смерти. Мы говорим: атакуйте до победы. Да, у нас есть потери. Но мы атакуем до победы.

     - А французское общество, французский народ гордятся Иностранным легионом?

     - Очень гордятся. Когда вы смотрите парад Четырнадцатого июля в Париже, то больше всего всегда аплодируют Иностранному легиону.

     - Почему? Хорошо маршируют?

     - Потому, что это лучшие солдаты. Я думаю, это французская традиция. Со времен Французской революции наша страна всегда была символом свободы и открытости для иностранцев. Кстати, из легиона вышло много знаменитых людей. И политиков, и людей искусства, и дипломатов. В частности, к ним относится и Пешков.

     - Чем вы объясните их успех?

     Не было в моей жизни месяца страшней марта тридцать шестого. Вся моя неотступная боль, сдавленная железным обручем, сопровождавшая каждый мой шаг, ни разу не выплаканные слезы, вся потаенная тоска, созревшая за десятилетия, все, что в душе моей было смутного, незаживающего, сквозного, все точно хлынуло вдруг наружу.

      Где ты, отец? Погоди, не бросай меня. Не оставляй меня одного. И слышал ответный негромкий голос, знако-мый призыв: где ты, сынок?

       “Где ты?” Я здесь, где же мне быть? Передо мною твои глаза дивной апостольской голубизны. Вижу и легкий румянец щек, они необратимо стареют, упругость словно натянутой кожи куда-то ушла, они оседают.

     Как дать тебе знать, что с прежней дрожью я горестно думаю о тебе, что нежность меня переполняет и перехватывает дыхание.

     Как спится тебе в твоей пустыне, в твоем государственном саркофаге, и снятся ли тебе наши сны? Видит-ся ли тебе Земля, приговоренная планета? Я тоже скоро ее оставлю вслед за тобою, мой дорогой.

      Доволен ты тем, как прожил жизнь? Как все старики, и уж тем более как все легендарные старики, ты, верно, не раз подводил итоги. О, безусловно, — сложилась на диво! Но только простодушные люди, безмерно простодушные люди способны испытывать упоенье. Где почерпнуть способность радованья, когда постигаешь, что остается несколько дней или недель? Хваленая наивность творцов вдруг испаряется, вдруг обнаруживаешь, что мудр, как престарелый змий. Что толку в дарах и щедротах жизни, если она так страшно кончается?

     Именно так и произошло. Старость на родине обернулась, в сущности, утратой свободы. Шутки с отечеством нашим плохи. Тяжко пожатье его десницы. А от объятий испустишь дух.

      На горе свое, на свою беду, не только за письменным столом — и в жизни ты был человеком сюжета. И ощущал необходимость поставить точку в его конце. Сюжет оказался лукавой ловушкой, конец сюжета — дрянным концом.

     - Личная ситуация привела их к тому, что они вступили в Иностранный легион. И каждый из них честно выполнял свой долг. И если они преуспели потом, может, в этом есть и некоторая заслуга Иностранного легиона. Ибо здесь научились солидарности, дружбе, товариществу, чести и муже­ству. А что касается Пешкова...

     Это человек необыкновенной судьбы. Он родился в такую эпоху, ко­торая позволила ему проявить себя. Пережил огромные события, переворот всего мира. У нас он сделал карьеру офицера, и эта карьера была замечательной.

     Не будем оспаривать патриотические высказывания легионеров. Примем к сведению их мнение. Конечно, в легионе мы узнали значительно больше, чем я рассказал здесь. Но наша задача — это по­весть о Зиновии Пешкове. Итак, в 1925 году Зиновий снова ранен. На этот раз в ногу. Теперь он не толь­ко однорукий, но и хромой. И в госпитале в Рабате, и после излечения, во время поездок в Сорренто к Алексею Максимовичу, Зиновий Пешков работает над книгой.

     В 1926 году сначала в Англии, а затем и во Франции вышла его книга, которая называется «Звуки горна. Жизнь в Иностранном легионе». Надо заметить, что эта книга посвящена княгине Жак де Броглио. Ясно, что просто так наш герой вряд ли бы посвятил книгу женщине. Думаю, у бравого вояки имелись для этого серьезные основания.

    Вот несколько строк из предисловия автора к книге «Звуки горна...»:

     «Мне следует воздать должное известному величию этих людей, по случаю ставших солдатами, этим кочующим труженикам, которые под солнцем Африки выполняют множественные и трудные задачи. Они могли бы сказать о себе как солдаты Рима: мы идем, и дороги следуют за нами.

     В интервалах между боями, где едва намечались тропинки, они прокладывают дороги, которые открывают аборигенам их собственную страну. Всегда воины и по очереди саперы, землекопы, каменщики, плотники. Они пионеры, работа и жертвы которых позволяют другим людям жить счастливо и мирно в самых отдаленных местах.

     Могилы этих неизвестных героев затеряны в пустыне или в горах Их имена на деревянных крестах стирает солнце и уносит ветер. Никто не узнает, какими были люди покоящиеся там. И никто не склонится над их могилами»...

     Абсолютная апологетика и полное приятие этого сурового воинского братства. От этих строк очень пахнет Киплингом. В книге Пешкова есть один трогательный эпизод. Бывший преступник по имени Латур, выпив, разоткровенничался с автором, а потом захотел его убить. Но автору  (Пешкову) удалось спастись. И он наказывает своего потенциального убийцу. Но наказывает легко, не отдает под суд, чего тот заслуживал. И после этого солдат исправляется и становится образцовым легионером. Настоящая рождественская сказка! Хотя Пешков и не жил в Советском Союзе, это написано абсолютно в стиле фальшивого социалистического реализма...

      По своей книге Зиновий Алексеевич написал киносценарий. В Голливуде был поставлен художественный фильм. Его снимали в Северной Африке. И в съемках принимал участие автор сценария.

      Кстати, когда Пешков после ранения лежал в госпитале в Рабате, Франция наградила его еще одним военным крестом...

     В это же время, в 26-м-27-м годах, Зиновий часто ездит в Сорренто, где живет Горький со своей семьей. Там продолжается жизнь, полная гостеприимства, забав, веселья, издается шуточный журнал, который называется «Соррентийская правда». Он выходил под девизом «Долой профессионалов, доро­гу дилетантам». Ставились спектакли, в которых вместе с гостями принимает активное участие Зино­вий. Он весел, рассказывает всякие уморительные истории о войне в Африке. Об этом Алексей Макси­мович неоднократно упоминает в своих письмах. В 1928 году Горький возвращается в Советский Союз, откуда больше никогда не выедет.

     Между названым отцом и приемным сыном продолжается переписка. Но они уже никогда не уви­дятся друг с другом. Однако наш рассказ не о жизни Алексея Максимовича. Последуем за нашим геро­ем, за Зиновием.

 

Бесплатный хостинг uCoz