Отрочество

Вот он, мой луг в золотых цветах!

      Ведь предо мною возникло видение из отрочества — то ли из сна, то ли из шалого настроения. Вспомнилось: жизнь предстала мне лугом, покрытым золотыми цветами.

Образ сомнительный, но отвечавший моим ощущениям и ожиданиям.

      Провел свои детские и юношеские годы Зиновий в Нижнем Новгороде. Именно здесь двенадцатилет­ний еврейский паренек познакомился с человеком, великим человеком, который оказал на него колоссаль­ное влияние, определил во многом его вкусы и пристрастия, как говорится, дал ему путевку в жизнь.

     А мо­жет, Зиновий сам взял эту «путевку». Ведь все случилось более ста лет назад и сейчас никто точно не знает, как оно происходило на самом деле.

     Свердловы переехали в Нижний из Полоцка, что в Белоруссии. Корень фамилии — свердло — в пере­воде на русский означает сверло. В Нижнем глава рода Моисей Израилевич Свердлов основал фирму... Я стою перед старинной вывеской, на которой начер­тано:

      Эта вывеска, которую нам удалось извлечь из неслыханных музейных завалов, красуется сечас на фасаде маленького флигеля, где по­мещается музей Якова Свердлова. До революции ули­ца называлась Большая Покровская, в советское вре­мя именовалась улицей Свердлова.

     Сейчас, так как время не советское, она опять называется Большая Покровская, и музей, поскольку он посвящен комму­нистическому лидеру, как бы закрыт. Во всяком слу­чае, находится в подполье. Если вдуматься, демокра­ты ничем не отличаются от коммунистов. Я имею в виду запреты на историю, на наше прошлое...

     Вот как, кстати, описывает современник мастерскую Свердлова: «По Большой Покровской улице малень­кая, в два небольших окошка, лавочка. Когда бы вы ни прошли, на окнах стоят два стеклянных, налитых зеле­ной жидкостью шара и запылившаяся коллекция штемпелей и печатей. По стеклу на натянутой изнутри проволоке развешаны блестящие медные бляхи с надписями «Ночной сторож», «Десятский», «Сотский староста». У окна с ювелирной лупой в глазу сидит неизменно одна и та же трудолюбивая фигура: красивый мужчина средних лет, с окладистой курчавой бородой и четкими, резко обрисованными бровями».

      У наборных станков работали дети: Зиновий, Сара и Софья. Они помогали отцу. Яков учился в гимна­зии, доучился до пятого класса. А вот герой нашей программы, проживший легендарную жизнь, - са­моучка, никогда и нигде не учился, из чего можно сделать вывод о тщете обучения.

     "Теперь-то я знаю, что тесен и мир. Земля опоясана и закольцована. Любая тропа уходит в почву. Что из того? Обретенное знание нисколько меня не изменило.

     Зато меня так и не отпустил, точно преследуя, образ гетто. Сперва он нашел свое воплощение в городе детства, в Нижнем Новгороде, потом — в проклятой этой оседлости, позднее — в диаспоре как таковой.

     Дальше осталось сделать лишь шаг, и я его, разумеется, сделал. Гетто — твоя племенная вера, религия предков и точно так же — твое унаследованное государство. И одиночество — не убежище, может стать тою же западней. Ибо твое сокровенное “Я” рискует вдруг оказаться клеткой.

     Любая излюбленная идея — такое же замкнутое пространство. Опасно всякое ограничение.

     Я больше почувствовал, чем осознал: в конечном счете любое племя имеет одну и ту же историю — историю обособления.

     Отрочество! А все-таки было, гнездышко на Большой Покровке с нашей нехитрой скоропечатной и гравировальной машиной, здесь же, за старым сатиновым пологом. Медная пыль набивалась в легкие, стелился вязкий кислотный пар, слезились глаза, першило в горле. Позже, когда семья разрослась, мы переехали во флигель. Зато мастерская повысилась в статусе — преобразилась в типографию. Отец печатал всякую мелочь. Случалось, рекламные листки, чаще всего — визитные карточки.

     С какой-то непонятной досадой и даже с некоторой презрительностью смотрел я на эти клочки картона с фамилиями и именами, иной раз и с чинами заказчиков. И этикетка, и декларация! Свидетельство, что человек занимает некое место на земле. Я думал, что всем этим простакам необходимо хотя бы такое, хотя бы картонное подтверждение того, что, вопреки своей малости, они что-то значат и что-то весят.

     Потом я со злостью глядел в окно, в сознание мое словно впечатывалась будничная российская скука, тлевшая от зари до зари в губернской и уездной бессмыслице. Бежать отсюда? Куда? Зачем? Столицы таким, как я, запретны, а в каждом городе поджидает один и тот же, один и тот же словно предписанный нам пейзаж. Размноженная державной машиной визитная карточка русской провинции.

     Как изнурительно угасал, как долго, томительно, угрожающе кончался и все не мог закончиться российский девятнадцатый век! Со всей его пестрой суетой, кровопусканьем, общественной жизнью и с политическим трагифарсом.

     А наше семейство все умножалось. Оно уже не могло разместиться в старом скворечнике, нас стало много. Отец был страстен и плодовит. Не зря же через многие годы, уже после конца нашей матери, устав тосковать, устав вдоветь, он вновь женился, и в новом веке на свет явились новые братья.

     Я так никогда их и не увидел. И, надо признаться, не слишком печалился. Хватило и тех, что были рядом. В особенности второго брата.

     Мы были погодками, я был старше, и это так его угнетало! Казалось, он никогда не простит того, что я его обогнал — едва ли не сразу меж нами вспыхнула неистовая борьба за первенство.

     Что делать? Обоим нам было душно в комнатках с низкими потолками — и каждый желал хлебнуть простора. Естественно, он стал гимназистом, чтоб доказать свое превосходство. Но ненадолго ему достало сил и терпенья — фуражка с кокардой была отброшена за ненадобностью.

     Это нелепое соперничество, как смертоносное копье, пущенное умелой рукой, словно прошило всю нашу юность. Мы не умели сойтись ни в чем, каждый пустяк таил опасность бессмысленного ожесточения, способного перейти в рукопашную.

     У нас были разные друзья, нравились разные девицы, и мы читали разные книги. Больше всего его раздражали мои сомнения и улыбки. Однажды, надуваясь презрением, Яков процедил:  -Любопытно знать, есть у тебя любимый герой?

     Я усмехнулся:   -Царь Соломон. Несколько сот прекрасных наложниц и еще больше законных жен.

      Он мрачно пробормотал: “Ничтожество”, имея в виду отнюдь не царя. Я ответил, что не могу согласиться. Литературная дискуссия едва не закончилась новой дракой.

     Но дело было не в этих стычках, в сущности, ничего не значивших. Оно было в нашей несовместимости. Незримая пороховая масса отталкивала одного от другого. Нас раздражало друг в друге все, не только взгляды, любая мелочь — походка, привычки, даже голос.

     Нас разделяло и то, в чем мы были несходны, и то, в чем, казалось, сходились. Обоим не сиделось на месте, обоих буквально сводили с ума низкие потолки наших комнат, темных и в самый солнечный день. Его и меня не отпускало проклятье нашего отщепенства. Но он мечтал уничтожить мир, который обрек его на изгойство, а я — открыть этот мир и войти в него.

     И был еще один водораздел, едва ли не главный и не решающий. Яков не только готов был стать, он и хотел стать частью силы. Я и не хотел и не мог. Второе было еще существенней. Способен ответить лишь за себя. Даже спеленутый общей формой, пронумерованный, втиснутый в строй, я продолжал бы в любой ипостаси существовать сам по себе.

     И тем не менее я и он вдруг оказались в одной среде — попали в круг молодых протестантов, уже готовых стать нелегалами. Якова вела его ярость, меня — все та же бессонная страсть. Только она была моей сутью, сопровождала мой каждый шаг. Сегодня я хорошо понимаю: она и была моим спасением. Она помогла мне и устоять, и развязать клубок обстоятельств.

     Все они были против меня — от несвободы перемещения до внешности, не слишком задавшейся. Рост невысок, в волосах рыжина, калибр не внушает доверия. Против меня было и то, что я не испытывал связи с семейством, был обделен приходящим на помощь клановым восточным инстинктом. Ветхозаветное чувство рода — можно тяготиться друг другом, жить рядом на грани взаимной ненависти и все же цепляться за этот призрак общности, единства и братства — было мне чуждо и непонятно.

     Я знал, что я один на земле — от всех ее щедрот и богатств достались лишь стены и потолки, готовые меня раздавить, и допотопная машина, штампующая визитные карточки."

     Однажды в 1896 году дверь отворилась, и в гравер­ную мастерскую вошел высокий, сутулый, усатый, худой человек — Алексей Максимович Горький.

      С добрым простонародным лицом плохо вязалась его внушительная черная широкополая шляпа. Из-под нее слегка выбивались спутанные гривастые пряди. Глаза запредельной голубизны сияли над крупным утиным носом. В мужицких пальцах была зажата мощная суковатая палка, и он держал ее, как мотыгу — было понятно: она нужна ему не для опоры — он и без палки прочно и крепко стоит на ногах.

     Он был уже достаточно известен в городе, работал кор­респондентом «Нижегородского листка» и «Одесских ведомостей». Он поздоровался с хозяином. Моисей Израилевич Свердлов узнал журналиста и сказал:

     - Я не могу напечатать ваши произведения, но визит­ную карточку могу вам приготовить.

     - И сколько же вы возьмете с меня? - спросил Алек­сей Максимович.

     - С вас я не возьму ничего.

     - Вы не хотите брать с меня денег из-за рекламы, да?

     Хозяин мастерской помялся и ответил:

     - Если бы я сказал - «нет», это было бы нечестно, ес­ли бы я сказал «да», это было бы обидно для вас и для меня. Просто я хочу оказать честь литератору Пешкову.

      И М.И.Свердлов отпечатал молодому писателю его ви­зитку. Самое поразительное то, что клише, выполненное сто лет назад, сохранилось. Нам сделали с него оттиск, и я могу показать вам первую визитку Максима Горького.

     Гость быстрым движением отправил их в бездонный карман демисезонного пальто, однако же простился не сразу.

     Чем-то окружающие  привлекли внимание. С молодыми же и вовсе разговорился, стал спрашивать о всяких подробностях. Что он такого во них увидел, что разглядел?

      Горький стал довольно часто наведываться сю­да. Он привязался к де­тям Моисея Израилевича. Детей было шестеро. Все жили при мастерской, за загородкой, в комнатке примерно этак восемь квадратных метров. Жили в холоде — зимой по утрам в ведрах за­мерзала вода.

     Горький очень сблизился со Свердловыми. Разумеется, влияние его на развитие подростков было колоссальным. Он был заряжен революционными идеями, и конечно, это пере­далось и Зиновию, и Якову.

     На стыке XIX и XX веков в Нижнем, да и во всей стране, бурлили революциионные настроения. Студенчество желало свержения царизма, молодые рабочие боролись против эксплуатации.

    Думаю, пребывание в городе Алексея Максимо­вича — духовного авторитета – сыграло немалую роль.

    Автор «Песни о Буревестнике» оказывал мощное воздействие на умы молодых людей и барышень.

     Я не могу ска­зать с уверенностью, но, может быть, какие-то из этих прокламаций набирались в граверной мастерской Моисея Израилевича Свердлова. А среди разбрасывавших крамолу, возможно, были дети гравера.

     Для молодых Свердловых это было понЭти самые молодые люди и барышни распространяли прокламации и в театрах, и на собраниях, и на митингах, и на улицах. К примеру, бросали листовки на вечере памяти Гоголя в театре.

     Естественно, вся революционно настроенная молодежь находилась под наблюдением царской ох­ранки. У тогдашней охранки дело было поставлено превосходно, было у кого учиться нынешней.

     Для молодых Свердловых это было поначалу игрой, а потом они заразились революционной лихорадкой всерьез. Когда они поняли, что дело нешуточное, что их любимому наставнику грозит арест, они научи­лись конспирации, прятали листовки. Во время обысков у Горького никогда ничего не находили.

     Однако 16 апреля 1901 года на стол нижегородского генерала, шефа жандармского отделения, лег рапорт, где сообщалось, что литератор Алексей Пешков, в скобках Максим Горький, и литератор Степан Петров, в скобках Скиталец, приобрели в Санкт-Петер-бурге мимеограф, который доставили в Нижний Новгород

      И в квартире поднадзорного мещанина Зиновия Свердлова печатались прокламации, подстре­кающие рабочих Сормовского завода к противоправительственным действиям.

      В квартиру Зиновия Свердлова нагрянули с обыском. И были обнаружены детали от гектографа и какие-то обожженные кус­ки прокламаций. Конспираторы пытались сжечь улики, но не успели.

      Во время обыска обнаружили и сожительницу Зиновия, его подругу, товарку по революционной борьбе, бывшую гимназистку девицу Лидию Соколову.

     Герой наш был юноша молодой, но, как говорится, ранний. Это было первое упоминание в документах о женщине, связанной с Зиновием любов­ными узами. Дальше мы познакомимся еще со многими. Соколова была старше молодого революционера на два года, так что, может быть, инициа­тива исходила от нее. Тем более, вот как она охарактеризована в жандармском донесении: «Поведения она предосудительного, нравственности плохой, в обращении груба и дерзка».

      Надеюсь, что с Зиновием она вела себя совершенно иначе...

     "Мое пребывание в революции, в движении — так тогда изъяснялись — теперь, конечно же, вызывает лишь сожаление и усмешку. Можно оправдать его тем, что самая яркая пропагандистка — такой считали ее друзья, но, кроме них, еще и охранка — стала моею первой женщиной. Лидочка кончила гимназию (в отличие от ее соблазнителя), старше была на целых два года — в ее девятнадцатилетнем возрасте это бесспорное преимущество лишь добавляло неотразимости — к тому же была хороша собой. Помню ее суровый взгляд, требующий к себе уважения и тайно взывающий о защите, помню вороную копну, высокий лоб, стреловидные брови. И этот пленительный овал юного девичьего лица, спелые приоткрытые губы — то ли они сейчас исторгнут некий революционный призыв, то ли тоскуют о поцелуе.

     Первая женщина! “Проба пера” — так говорил один стихотворец, свивавший лирические кружева. Но я был в ту пору значительно сдержанней, чем элегические поэты, и не расписывал свои бури. И все же отчетливо воскрешаю холод и жар, и подавленный страх, и первое погружение в омут, ту мою трогательную гордыню, когда я расстался с собственной девственностью и отнял ее у моей подруги.

     Спустя десять лет я встретил девушку, ставшую моею женой. Я медленно произнес ее имя, оно было тем же, незабываемым. Лидия, — повторил я, — Лидия... И снова — так близко, как будто рядом, с какой-то непостижимой резкостью увидел свою первую женщину. Отважное огненное созданье, готовое сразиться с царем, со всей его армией и полицией, и не умевшую сопротивляться моим рукам и моим губам. И перед тем, как проститься с нею, теперь окончательно, навсегда, подумал о ней с такой благодарностью, с такой испугавшей меня печалью, каких не испытывал уж давно".