3 - Первые странствия по миру

     Итак, фальшивый Зиновий Алексеевич Пешков пере­ехал в Москву и поступил в школу МХТ. В числе учеников он выступает на сцене статистом. Как бы у нас сейчас сказали, в массовке. Но, тем не менее. Фотографии Зиновия на сцене сохранились.

     Француженка Эдмонда Шарль Ру, последняя любовь нашего героя, рассказывает историю, которая произошла с ним в МХТ. Естественно, она знает этот случай со слов самого Пешкова.

      «Однажды вечером ак­тер, игравший молодого сапожника с гармошкой в руках, не явился в театр. Горький попросил Зиновия сыграть эту роль с ходу. Тот хорошо знал пьесу и соответствовал роли по возрасту. Он сыграл великолепно. Когда Зиновий лег на землю и крикнул: «Я ничего не желаю и на все способен. Я улягусь спать посреди улицы, кто меня раздавит? Я ничего не желаю знать», - зал ответил овацией...» В живых, разумеется, не осталось ни одного свидетеля. Но вполне вероятно, что так и было.

      Вообще-то после подобных историй обычно актеры сразу шли в гору. Им давали заметные роли, это было естественно для любого театра. Однако здесь этого почему-то не случилось. Короче, никакого следа в истории нашей театральной культуры Зиновий не оставил. Пребывание Зиновия в МХТ было непродолжительным.

    "То была первая столица, с которой я вступил в поединок — еще не в одной мне предстояло не проиграть, не затеряться и доказать свою устойчивость. Забавное противостоянье! Я полюбил осажденную крепость. Так любят неприступную женщину.

     Я познавал ее каждый час. Ее фасады. Ее закоулки. Ее расстоянья и тупики. Я постигал ее секреты. Темную, невнятную тайну ее непричесанного очарованья. Пеструю вязь ее дворов. Ее деревенские палисадники. Разноголосицу ее вывесок. Трамвайный звон. Перемену красок. Белое утро, сереющий день, сумеречные блики заката. Больше всего я любил вечера с их оживающими фонарями и обещаньем заветной встречи. Шалое, непутевое время! Желтые огоньки Москвы не обманули моих ожиданий.

     А вот дела мои шли не бойко. Я должен был доказать отцу, что сам по себе чего-то стою, способен про-биться без покровителей. Но доказать не удавалось.  Кончилось тем, что я был принят в школу Художественного театра. И то, что для каждого стало бы счастьем, меня поначалу не слишком обрадовало. Я понимал, чему я обязан своей невероятной удачей — сын Горького, знаком Немировичу. Мое самолюбие страдало. Не так я мечтал приручить Москву."

     К этому же времени относится его знакомство с грузинской княжной Саломеей Андрониковой, в которую он влюбился и которой предложил вместе с ним уехать в Америку. Княжна рассмеялась ему в лицо.

     А в этот момент в семье Горького происходили драмы, потому что Алексей Максимович влюбился в красавицу Марию Федоровну Андрееву, которая играла в «На дне» Наташу, которая была одной из богатейших женщин, жена Желябужского, у него был сын Юрий, дочь Катерина, она была влюблена в Горького, она ушла из семьи.

     Но Горький тогда не знал, что она была членом большевистской партии, она была большевичка уже тогда. Она была очень близка с Лениным, в нее был влюблен Савва Морозов, который ей оставил состояние, и она все деньги давала большевикам. У нее весьма драматический путь, она была сложнейший персонаж.

     "В жизни самого Алексея возникла женщина — и какая! Мария Федоровна Андреева — одна из первых красавиц театра, нет, попросту первая, недосягаемая!Великокняжеская посадка прелестной головки. Гибкость тигрицы. Взгляд сверху вниз на все человечество. И прежде всего — на слабейшую часть его. Имею в виду обреченных мужчин.

     Мой триумфатор был сокрушен, а кроме того, он втайне нуждался в столь ярком свидетельстве триумфа, хотя никогда бы в том не сознался.

     Так появилась первая трещинка. Крохотная, едва заметная. Но отношения, что стекло — всякая трещинка разрушительна. А я был зелен, мне не хватало ни снисходительности, ни мудрости, ни даже простого великодушия".

    У нее с Зиновием были очень в разный период разные отношения. И тогда он почувствовал, что рушится дом, потому что он был очень привязан к Екатерине Павловне…

     Мария Федоровна говорила, о том, что он бездельник, он ничего не делает – то он читает книжки, то он что-то подшивает, то он что-то столярничает. У него было очень много разных дел.

     И он уехал из России тогда. Конечно, никогда не думаешь, что он уже никогда на постоянное жительство не вернется.

     И в 1904 году он уезжает на Американский континент. Биографы, да и он сам объясняли это тем, что он не хотел воевать против Японии, не хотел участвовать в непопулярной войне. Конечно, можно упрекнуть Зиновия в трусости. Но вся его дальнейшая жизнь храбреца и воина опровергает это.

      В Канаде и Америке он, по сути, повторял в чем-то жизнь своего названого отца Алексея Максимовича Горького. Бродяжил, работал на фабриках, был грузчиком, кожевенником, официантом... и писал в надежде на удачу. Но американский издатель, заплатив гонорар, выбросил рукопись в окно, сказав, что из уважения к отцу он не будет издавать чушь, написанную сыном. Книги в своей жизни Зиновий все же писал, публиковал, и они в свое время даже пользовались успехом. Тем не менее, Америка не стала колыбелью его писательского таланта. Да кем только не был! Он регулярно писал Алексею Максимовичу. А тот ласково и дружелюбно отвечал ему.

      Он жил в Торонто. И в Торонто он работал на меховой фабрике, на кирпичном заводе, в столярных мастерских, очень нуждался. Он был, по существу, нищий, он ни у кого не просил денег. Алексей Максимович ему посылал деньги – нечасто, но он был беден предельно. Любил он человечески очень сильно Горького и был к нему привязан. Тогда еще не было никаких расхождений, в те годы, естественно. Потом из Торонто он перебрался в Америку. В Америке ему было совсем плохо, Америка ему не понравилась. Ему… он об этом очень много писал: ему казалось, что в этой стране такое разделение на очень богатых людей и очень бедных людей.

     И он видел нищету, он жил в ночлежках в Америке. Через год после подавления революции 1905 года Максим Горький вместе со второй женой Мари­ей Федоровной Андреевой, актрисой МХТ и убежденной большевичкой, отправились в Америку.

    И скоро под моими ногами была уже не прочная твердь, не тихое лоно Вильгельма Телля, под ними свободно ходила палуба громадного мрачного корабля — огонь в его топке, казалось, подпитывался не столько равнодушным углем, сколько надеждами пассажиров. И я был такой же частицей исхода, одним из барашков этого стада.

     Здесь, ограниченные бортами и грозным безмолвием океана, все мы — и каждый из нас — утратили свою особость, свою отдельность, стали людьми одной судьбы. Куда-то везут и где-то высадят, если до этого не потонем.

     Не знаю, кто чувствовал сходно со мною, да я и не стремился узнать. Я молча, непримиримо пестовал врожденную неприязнь к толпе, свою отчужденность и сепаратность.

     Возможно, из глухого протеста, из неосознанной скрытой потребности отмежеваться от общей массы я выбрал Канаду, а не Америку. О да, тут был и выбор, и вызов. Еду в пустынный морозный мир, похожий на мою снежную землю, в которой не нашел своей доли. Это страна первопроходцев, страна мужчин — на этих просторах ты существуешь сам по себе.

     Была бессмысленная работа на крохотной меховой фабричонке. И еще более бессмысленная в одной подвернувшейся типографии. Стоило бросить Большую Покровку, чтобы опять дышать свинцом, парами кислот и медной пылью! И вновь мне представился отчий город и голоногие слобожанки с подолами, задранными до бедер, их круглые склоненные спины и мощные грушевидные груди, почти уходившие в мыльную воду, плескавшуюся в серых лоханях. Похоже, что я и сам очутился у старого треснувшего корыта!

     Не диво ли, что ожившая память оказывается такою дыбой? Какое пыточное занятие — перебирать свои неудачи, свои изнурительные усилия пробиться сквозь чужую броню? Как убедить в своей достаточности, в своей способности и готовности преодолеть любые горы? Всмотритесь в меня, я тот, кто вам нужен. Я буду полезен — не сомневайтесь! Увидите сами — но дайте мне шанс!

     Чем больше стараешься приглянуться, тем это менее удается. Столь же постыдно, сколь и бесплодно — люди, как правило, глухи и слепы.

     Поистине — испытать унижение легче, чем о нем вспоминать. Удар бича — он, как ожог. Быстрая боль быстро проходит. Но если неспешно, миг за мигом, переживаешь былой позор, она становится невыносимой. Старый рубец набухает вновь неисцеленной густой обидой.   Естественно, я предпочел бродяжничество.

     Как тяжело нам дались, Америка, твои гудящие города, твое бесстрастное многоэтажье! Как равнодушно и беспощадно обрушилась ты камнем и сталью на наши бесприютные головы. Какое-то время я увлеченно изображал анахорета, тем более, вдруг повлекло к перу. Мне захотелось запечатлеть свои метания и кочевья, а это требовало уединения.

     Не странно ли? Я почти повторял судьбу моего второго отца. Подобно ему ушел я в люди, подобно ему потянуло к странничеству, подобно ему — с грехом пополам — прошел я свои университеты. И вот, подобно ему, ощутил присутствие дьявола литературы. Едва ли такая сходность случайна, меж нами и впрямь возникло родство!

     И вдруг я понял, что это конец. “Черт побери, я умираю. Так вот, как все это происходит. Больше не будет ни этого луга, ни этой запекшейся земли, ни крас-ного неба над головой...”

     Я устоял. Овладел языком. Я укоренился в Нью-Йорке. И в процветающей типографии (вновь типография — наваждение!) сумел оттеснить других претендентов. Я сдал экзамен этому городу, привыкшему пожирать мечтателей.

     Но он запросил немалую цену. Стань недоверчивей, суше, жестче. Поглубже припрячь свою чувствительность. Не вздумай церемониться с женщинами, им церемонии не по вкусу. Когда-то Алексей поучал: “Женщину необходимо беречь. Надо уважать ее волю”. Теперь-то я знал, что женскую волю не следует принимать всерьез. Когда вы послушно ее уважаете, женщина уходит к тому, кто этой воли не уважает".

     У Горь­кого имелось задание от Ленина - пропагандировать русскую революцию, собирать деньги в помощь рус­ским революционерам. Горький был всемирно известным писателем, и когда он приплыл в Нью-Йорк, его встретила армия репортеров. Сквозь толпу с трудом пробился молодой, курчавый черноволосый че­ловек, которого Горький очень нежно обнял. Это был Зиновий.

     Нежная встреча в порту не прошла мимо внимания репортеров. И на следующий день во всех газетах появились подробные заметки о том, как Горький встретился со своим приемным сыном. В честь Горького устраивались шикарные обеды, его приглашали миллионеры, писатели, профсоюзные боссы, почитатели. Зиновий познакомился с Гербер­том Уэллсом, Марком Твеном.

     Но скоро грянула гроза. Говорят, что она была инспирирована царской  охранкой. Горький с Андре­евой не были официально женаты. И появились газетные статьи, что Горький привез в Америку свою любовницу. Ханжеская, пуританская часть населения Соединенных Штатов возмутилась — пошли пись­ма, статьи, заметки, листовки...

     Горький вынужден был уехать и скрыться на границе Канады и Соединенных Штатов. Спрятался он в одной семье, где замечательно жил и работал. Писал роман «Мать», который стал затем очень-очень знаменитым.

      Зиновий ему помогал во всем. Он ездил за продуктами, улаживал его дела, был его агентом, секретарем, переводчиком, другом, сыном.

     " Главнейшее случилось весной. Двадцать восьмого марта, в полдень, на корабле “Кайзер Фридрих-Вильгельм” в город Нью-Йорк приплыл Алексей. В тот день ему стукнуло тридцать восемь — совсем немного, до сорока мужчину можно считать молодым, — но уже весь переполненный мир, обычно незрячий и равнодушный, знал и повторял его имя. Чтобы пробиться к нему, мне понадобилось прорваться сквозь потную толчею корреспондентов и репортеров — зубастых взмыленных наглецов. Но я уже научился расталкивать, умело орудовать локтями — Нью-Йорк меня этому научил. Я продирался к Алексею со всей моей ненавистью к толпе, со всей затопившей меня любовью к тому, кого я назвал отцом.

     В тот миг, когда я прижался щекой к его груди, когда целовал, заглядывал в его глаза, которые сразу же увлажнились, я понял, как он мне близок, как нужен и как пуста без него моя жизнь. Пусть она деятельна, пусть напориста, но как несущественна, как незначительна!

     С самого первого мгновенья я безошибочно ощутил: мой обретенный вновь Алексей чувствует то же, что чувствую я. И если я обнимаю отца, то он сейчас обнимает сына. Он не хотел со мной расставаться, уже назавтра после приезда на званом обеде он усадил меня рядом с собой, по правую руку. Так было и дальше — мне даже казалось, что без меня ему неуютно.

     Я ощутил перемену ролей, когда целомудренная Америка закрыла перед ним и Андреевой свои непорочные отели. Газеты стонали от возмущения. Пока оставленная жена томится с брошенными малютками, он путешествует с любовницей. Позор! Никто не подаст руки столь бессердечному сластолюбцу.

   Эти припадки копеечной нравственности, бьющаяся в падучей мораль, громоподобная и фарисейская, рождали во мне горючую смесь из острой тоски, омерзения, боли. Переживал я ту вакханалию еще острее, чем Алексей. Страдал за него и краснел за Америку. Я словно отвечал за нее! Странное свойство — прожив два года, вчерашний гость, я уже испытывал это хозяйское чувство туземца. Я точно прирастал к новой почве, точно спешил породниться с нею".

     Закончив роман, Алексей Максимович уехал в Италию. А Зиновий задержался в Америке. И тут ему взбрела в голову шальная мысль: а не посетить ли Новую Зеландию? Жажда перемены мест росла в нем. Конечно, Зиновий был в душе авантюристом, искателем приключений. Он добрался до Новой Зе­ландии без копейки денег, нанимался матросом, кочегаром на пароходы. Работал и писал Алексею Мак­симовичу в Италию письма.

      А вот что написал Горький в Новую Зеландию своему названому сыну (его, кстати, и сам Алексей Максимович, и близкие ему люди называли Зина): «Зинка, не вешай носа! Жизнь прекрасна, обширна, всегда интересное явление, умей смотреть ее, умей войти в нее. Что пишу редко, не сердись, сынишка, очень некогда мне, очень рвут меня. Пришли из Зеландии что-нибудь, знакомящее с нею. Да ты пиши больше, сядь в свободный час и валяй. Так и научишься писать незаметно для себя. Ведь и я начинал с писем друзьям. Очень ты мне близок, знай».

     Такое письмо дорогого стоит... У Зиновия Алексеевича явно было литературное дарование. Он пи­сал очерки о своих путешествиях по Канаде, о бродяжничестве по Америке, писал заметки о Новой Зе­ландии. Очерки печатались, в прессе появились одобрительные рецензии. Зиновий, несомненно, был талантливым человеком. И революционер, и библиотекарь, и литературный секретарь, и переводчик... И, как выяснилось, еще и журналист. Но это далеко не все. Многие его таланты проявятся в дальнейшей жизни...

     В воспоминаниях Веры Николаевны Буниной - Муромцевой есть такой эпизод, она описывает их с Иваном Алексеевичем пребывание на Капри в гостях у Горького, и как раз она говорит, что одним из главных предметов разговоров – то ли за обедом, то ли за ужином – был… Зина и его путешествия.

     После марш-броска в Новую Зеландию, где Зиновий несомненно удовлетворил свою страсть к приключениям и путешествиям, блудный сын приезжает на остров Капри, где обосновались Максим Горький и Мария Федоровна Андреева.

      Там в Новой Зеландии ему ужасно не понравилось. Она была тогда очень бедна, работы не было никакой. Ему очень нравилась природа, он увлекался этой природой, но ему не на что было жить, он был голоден, и он все-таки выбрался из Новой Зеландии и приехал к Горькому на Капри, и поселился у него. Вот, пожалуй, это единственный период, когда они жили вместе – с 1907 по 1911 год. Четыре года совместной жизни.

      "Увы, всему приходит конец. Расстались в последний день сентября. На сей раз он уезжал в Неаполь. Я выучил это звучное слово давным-давно, на Большой Покровке. Мне было сладко его повторять. Казалось, что звонкая тарантелла когда-то обрела свое имя и стала городом, вознеслась над яркой дугой знаменитой бухты.

     “Увидеть Неаполь и умереть”. Увидеть Венецию и умереть. Увидеть Париж — и — вновь умереть. Чуть ли не каждая точка на карте тебя обольщала и властно требовала — увидеть ее хотя бы разочек, а после ты вправе отдать концы. Но я не хотел послушно твердить эти Лукавые заклинания. Увидеть, но увидеть не раз. Увидеть, но жить и жить без привалов. Взахлеб, не давая крови застаиваться и превращаться в бесстрастную известь. Жить, когда сила неистребима и даже когда она оставляет. Жить жадно, не признавая антрактов. Жить, добираясь до горизонта. Пока не изойду, не свалюсь — в шаге от цели, в последнем хрипе.

     Я уже понял, что Америка не станет моей последней пристанью. Не то что не мог в ней укорениться — я не хотел укореняться. Время для этого не пришло. Прощай, эмигрантская Мекка. Спасибо за твои оплеухи, ты сделала из меня мужчину. Мое путешествие продолжается.Скорее всего, оно будет тяжким. Что ж, жизнь — опасное приключение. А будущее имеет смысл, если оно таит загадку. Я независим, свободен, молод, распоряжаюсь своей судьбой. Она как глина — будь гончаром, меси, лепи из нее что хочешь. Мни ее по-хозяйски, как женщину. Ты можешь придать ей любую форму. То, что открыто другими, — не в счет. Только ты сам открываешь земли.

      Правда, с Капри он то уезжал работать в Милан на фабрику, то совершал путешествия по Италии, то бродяжил по этой прекрасной стране. Иногда они делали это вместе с Алексеем Максимовичем. На Капри Зиновий вел все хозяйство Горького.

      Он заботился о быте, о постельном белье, еде,  стал как бы мажордомом. Дом у Горького был открытый, приезжало огромное количество людей: писате­ли, художники, политические деятели.

     Но я отклонился от одной из важных тем, а именно от ярко выраженной «слабости» нашего героя к женскому полу. На Кап­ри к нему приезжала молодая американка, с которой он познакомился в странствиях за океаном. Ее звали Грейс Латимор Джонс. Любовь была настолько пылкая, что Зиновий забросил свои хлопоты по хозяйству - еда не покупалась, белье не сти­ралось. Горький даже заметил как-то, что Зинка забыл его позд­равить с днем рождения Максима, которого пестовал еще в арзамасской ссылке. Пахло браком, но что-то распалось, и американка уехала не солоно хлебав­ши.

     В мемуарах, в воспоминаниях, дневниках людей, которые окружали Горького, рассказывается и о дру­гих романах Зиновия. И даже о каком-то неудачном романе, но в это просто невозможно поверить.

      Зиновий явно созрел для брака, и историческое событие произошло.

     Там жил русский писатель Амфитеатров. Сегодня кто знает Амфитеатрова? Да никто. Кто читает Амфитеатрова? Никто. А было время – тогда: вот, 9-й, 10-й, 11-й годы – когда ни Толстого, ни Чехова, ни Бунина не читали так, как читали Амфитеатрова.

     И рядом с Амфитеатровым жила очень богатая русская семья: отец был крупный промышленник, жил в России, фамилия его была Бураго. И единственная дочь, Лидия Бураго, была очень красивая девушка. Роман у Зиновия был страстный. Он длился 5 дней. И через 5 дней они поженились, и была громкая свадьба.

     Свадьба, кстати сказать, была на Капри у Горького.

     Так сладостно вспоминать Италию. Пусть даже все ее великолепие, ее цезарианская древность невольно тебя побуждают думать о собственной малости и мгновенности.

     Хочу возвращаться к ней вновь и вновь. К той, что предстала тогда, впервые, безоблачной, как небо над нею, и простодушной, как ее дети. Своим слабеющим обонянием почуять запах лимонных рощ, услышать утренний шелест пиний, увидеть прибрежный сырой песок, будто вбирающий и приручающий адриатическую волну.

      Хочу, хочу вспоминать Италию, похожую на ложе любви. В какую-то озорную минуту Верховный Зодчий ее задумал и воплотил как арену страсти. Недаром же, сохраненные временем, все изваянья ее богов одарены обилием плоти и так ошеломительно сходны с могучебедрыми любовниками.

     Поныне хочу вспоминать ее женщин. Решительно всех, без исключения. От той трактирщицы в Кастенамаре с розовым гибким телом форели (она меня гостеприимно баловала обоими дарами природы), до королевы, меня поившей — сама поднесла стакан воды, не соблюдая протокола — жажда томила меня в тот день. “Сынок, всех ягод не съешь”. Ох, знаю. Но — предпочитаю не знать.

     Лидочка, Лидия Петровна, Лида Бураго была красавицей. И я влюбился в Лиду Бураго, дочку казачьего офицера. Меня озаботило только то, что юная долгоногая Лидочка выше меня на полголовы — но что из того, сия подробность меня ни на шаг не остановила. Наоборот — скорей разожгла. Я чувствовал себя скалолазом, который обязан взять вершину.

     Поныне я с радостью вспоминаю свое лигурийское безумие. Пусть даже в греховном подполье души таился к тому же и скрытый вызов, жила подсознательная потребность разрушить еще одну перегородку. Дочь казака и сын гравера, выкрест — чем не супружеская чета?!

     Она должна была стать моей. Этого требовало мое детство, низкие, оскорблявшие ветхостью, нижегородские потолки. Требовала моя бесприютность, скитальческая бездомная юность. Все совершилось молниеносно. Без колебаний, раздумий, пауз. К тому же мы встретились с ней в Италии — там, как нигде, я пронзительно чувствовал мгновенность отпущенного мне срока. Чувствовал свою хрупкость и малость, но вместе с ними и голос жизни, напоминание: carpe diem! Не упускай ни одной минуты. Кто молвил, что солнце Рима зашло? Оно пылает с нездешней силой. Казалось, во мне клокочут и стонут, кричат, задыхаясь от содроганий, разом ожившие тысячелетия.

     В ту осень я окончательно понял: женщина должна ощущать, как яростно ты ее желаешь. Всю мою длинную дорогу не покидала меня удача — лишь потому, что во мне никогда не иссякали мое удивление и преклонение перед женщиной. Ни разу меня не настигала парализующая мысль, что вновь я столкнусь со знакомым пейзажем, что покоренная территория будет такой же, как остальные, давно завоеванные пространства. Я знал, что женская нагота неповторима, что всякий раз ждут меня новые открытия.

     Весь путь от знакомства до нашей свадьбы занял у нас всего пять дней. Она подчинилась, ей стало ясно, что нет и возможности сопротивления. В последний октябрьский день ураган, грозивший обрушить две наши жизни, обрел наконец узаконенный облик. Еще неделю назад чужие, стали мы мужем и женой.

     То был незабываемый день. Более шестисот гостей, едва ли не добрая половина наших восторженных островитян, засыпали розами и хризантемами мою молодую жену и меня. И радость их была так неподдельна, что сам я едва не прослезился вслед за растроганным Алексеем. Было в той довоенной Европе, особенно в жителях ее Юга, какое-то славной, похожей на небо над их берегами. Возможно, что этому мирочувствию способствовала устойчивость быта, казавшегося неколебимо прочным. Никто и не мог предполагать, что скоро, через четыре года, весь этот солнечный дом накренится и рухнет в свирепую топку войны.

     Праздник наш длился почти весь ноябрь. Мы обезумели, нас оглушило жадное познанье друг друга. Прошло немало ночей и дней, прежде чем мы однажды очнулись и, невесомые, опустошенные, снова увидели белый свет.

     Вот что об этом пишет Алек­сей Максимович: «Могу сообщить. Зиновий женится. В Специи у Амфитеатрова встретил девицу, дочь казачьего полковника Бураго. И в пять дней решили жениться, Мария Федоровна поехала смотреть Невесту... Я очень люблю Зиновия, славный он парень. На редкость честный и прямой, Но вмешаться в дела, коих я сам не понимаю, не позволяю себе. Девица хорошая, кажется, а что все это произошло столь скоропалительно и неожиданно, тоже может быть хорошо».

     Дальше он опять пишет: «Скоропалительно женился Зиновий на девице, вдвое длиннее его, дочери казацкого офицера по имени Лидия»

     Население Капри изумительно отнеслось к свадьбе Зиновия. Он был, очевидно, всеобщим любимцем. И эту свадьбу потом вспоминали, потому что такого празднества давно не было на Капри.

     Зиновий обладал обаянием и широтой характера. Он был хорошим рассказчиком. И легко входил в контакт с самыми разными людьми. Это очень пригодилось ему впоследствии. Пользовался он доверием и любовью и многих друзей Алексея Максимовича.

     Отгремела шумная, веселая, жизнерадостная свадьба. Начались будни. И тут выяснилось, что Мария Федоровна Андреева, жена Горького, и Лидия, жена Зиновия, не ладят друг с другом. И что волей-неволей им надо жить врозь.

     Он практически был секретарем Алексея Максимовича. И самым доверенным лицом. И отношения были очень теплыми. Тогда не было никаких расхождений. И в письме Екатерине Павловне – а Горький очень часто писал Екатерине Павловне – он в каждом письме писал о Зине, и писал о нем восторженно. Он называл его бездельником, но при этом говорил, что он очень талантлив, очень много знает, очень много читает и вообще, поразительно растет. А Мария Федоровна к нему относилась светски, тепло.

     И так длилось до того дня, когда почему-то Мария Федоровна объявила, что он взял 50 тысяч рублей – тогда это были очень большие деньги – и не вернул. Горький был очень возмущен. Зина был потрясен этим. Сегодня можно понять, что это было – она же ведала всеми финансовыми делами. А когда Горький получал гонорары – а тогда его печатали очень много и ставили очень много, особенно в Европе. «Мещане», «На дне», «Дачники» шли в Германии и очень часто.

     И процент от этих сборов со спектаклей Горького шел в кассу социал-демократической партии.

     Но ведь помимо авторских гонораров еще издавались рассказы Горького, издавался роман «Мать» - все это издавалось в очень большом количестве. И явно Мария Федоровна 50 тысяч передала социал-демократам. Но Горький был недоволен, что там много денег уходит социал-демократической партии, и она это все перевалила на Зину.

     А Алексей Максимович ведь деньги любил. Я не сказал «жадный был», я сказал, что к деньгам относился, на мой взгляд, как-то безалаберно даже к ним относился, потому что он был очень широкий человек, очень многим помогал.

     Там была отдельная история, как часть этих денег прилипла к рукам Парвуса, и потом Горький писал, кстати, в очерке о Ленине, что он, вот, наблюдал эту даму, ради которой Парвус промотал деньги Горького, которые принадлежали, в общем, социал-демократам, а не ему, и он говорил: «Дорогая моя, ты действительно дорогая».

     Впрочем, я вновь помогал Алексею, тем более что Марии Федоровне было не до этой заботы. Муза была занята по-прежнему своим революционным призванием и строго следила, чтоб Алексей служил пером великому делу и был опорой его вождям. Прежде всего опорой финансовой. По-прежнему большая часть гонораров текла в бездонную пасть движения. Под небом Италии, я окончательно убедился, что это движение крайне прожорливо. Я заходился от возмущения, я клокотал от бессильной ярости, видя, как наши идеалисты неутомимо доят Алексея. Естественно, не его одного. Они безошибочно находили весьма состоятельных филантропов. Вот так же эти славные люди почти разорили Савву Морозова. Не только ободрали, как липку. По мере сил своих поспособствовали его помешательству и суициду.

     Теперь оно называлось партией, и в ней обозначились два крыла. То, что спокойней, объединяло так называемых меньшевиков — людей относительно приличных, другое (оно хлопало резче и взмахивало с особым шумом) — принадлежало большевикам. Думаю, эти обозначения, возникшие довольно случайно (от одного из голосований) сыграли впоследствии важную роль. Масса, немногое понимая, доверяясь инстинкту, тянулась к большему, надеясь, что большее значит большое. Сегодня я с грустью должен признать: большевики оказались удачливы. Да и успешны. На всех поворотах судьба им явно благоволила.

     Она им дала прирожденного лидера. Настолько уверенного в себе, в своем всеведении, исключительности, в своем несравненном интеллекте, что эта уверенность перешла ко всей богомольно внемлющей пастве. Думаю, что вправе сказать, используя нынешнюю терминологию: его суггестивные возможности превосходили нормальный уровень.

      Среди малочисленных еретиков гуляла скептическая шутка: “это случится только тогда, когда Ульянов станет премьером”. Но утопический вариант, смешивший своей невероятностью, в один трагический день стал реальностью. Ульянов был утвержден премьером всея Руси, а брат мой Яков — ее президентом, пусть номинальны